Родился я в городе Казани от благочестивых родителей своих в годе 1957 в месяце ноябре числа 14-го, и до некоторых лет младенческих проживал там же, в сем татарском городе, качаясь в языческой люльке, а не то посасывая  соску в чемодане отца моего Юрия, которого всякий человек, сведущий в искусстве, почитает как мастера рисунка, карикатуры, а сочинитель памфлетов был он изрядный, мир праху его.
Матушка моя Светлана, выйдя замуж за сочинителя, рисовальщика и журналиста, род коего увенчан достославными именами в различных эпохах, происходила из семьи военных. Дед мой, а ее отец, Иван Автомонов,был воздухоплавателем в чине полковника, воевал на Хасане и Халхин-Голе, в Испании, в финскую кампанию, затем был по навету брошен в каземат, а с началом Большой войны снова воевал, да погиб в Литве в году 44-м.
Итак, детство мое,  обусловило некоторые злосчастные черты характера моего и род занятий: я, как и дед мой, и отец, пошел по пути писания разного рода сочинений на предметы все больше мелочные, сиюминутные, но такие, из которых, собственно, и складывается жизнь.
Закончив обучение в школе, в которой я не учился, а все больше препирался с учителями истории и литературы, за что и наказан был отметками в официальной бумаге, поступил я, а потом и окончил учительский институт, ставши одовременно языковедом по аглицкой словесности и историком в придачу. Но на два года ушел на военную службу.
После сего, выйдя в статскую, стал я служить в разного рода газетах. Многотиражных, заводских, районных, городских и областных, наконец, сделавшись редактором молодежной студии областного ТВ, а потом уж став и маститым деятелем в редакции пропаганды.Но перемены, вмиг охватившие страну, заставили меня отправиться на поиски хлеба для семейства моего, и так последовательно я стал зам. редактора областного варианта "Комсомолки", затем гл. редактором местного же нового ТВ канала, после чего был замечен и приглашен в столицу с тем, чтобы оттуда отправиться в Арабские Эмираты, где года три творил русскоязычный ТВ-канал, а заодно уж и журнал.  потом какое-то время был соб.корром "Коммерсанта". Вел в это время радио-проект о великой русской культуре, написал пролог и эпилог к книжке одного местного автора про культуру пензенскую, сделал,  три или четыре фильма документальных . Изучив, по любви, досугу и для неизвестно, чего, итальянское наречие, занялся переводами, да вот еще издал книжку: "Сады Посейдона", с рассказами, своими рисунками и переводами прозы и стихов, которую купило столичное издательство "Просвещение", да куда-то и дело.

И вот,имея шестой десяток и не поумнев, пишу я строки эти еще и как бы в назидание младым и путь свой начинающим: умнейте!

Федор.

Стужа имеет уйму разнообразных форм и способов обрушиться на белый свет: по морю она несется как табун лошадей, на деревню налетает как стая саранчи, а в город вонзается будто нож в масло, разделывая улицы и пронзая насквозь все щели в непрогретых еще домах.  В жилище Марковальдо в тот вечер закончились последние щепки, семейство в полном составе сидело вокруг печки, закутанное по уши, кто во что горазд, и с тоской смотрело на давно побледневшие угольки. Изо ртов и ноздрей ввысь вырывались облачка пара. Говорить было не о чем: эти тучки говорили сами за себя: Домитилла испускала длинные-предлинные как горькие вздохи, у детишек они получались как мыльные пузыри, а Марковальдо пыхтел так, будто из него выскакивали вспышки внезапного озарения: пых! и нету…

Наконец, Марковальдо шевельнулся и решительно заявил:

-- Пойду за дровами; правда, хрен его знает, где их искать.

Он засунул штук пять между пиджаком и рубашкой, сделав себе что-то вроде кольчуги против холода, спрятал под пальто длинную пилу с зубцами, и вышел в ночь, провожаемый долгими взглядами всей семьи, в которых сквозила надежа. При каждом шаге издавал он такой хруст, словно прямо над ухом мяли целый газетный киоск, да и пила все время норовила выскочить из-под воротника.

Зима прошла, а вместе с нею и всякие ревматизмы. Легчайшее южное солнышко вмиг оживило будни, стало жить веселее, и Марковальдо взялся прохаживаться туда-сюда часок-другой, чтоб специально понаблюдать, как набухают почки и распускаются листочки, присаживался на известную скамеечку, пока время было перед работой. Рядышком поимел привычку присаживаться один старичок, очень сутулый и в штопанном-перештопанном пальтишке: это был сеньор Рицьери, один-одинешенек, как перст на всем белом свете и кроме пенсии никаких доходов. Вот, значит, и он тоже стал завсегдатаем облитой солнышком скамейки. Время от времени этот сеньор Рицьери вздрагивал, поеживался, корчился, причитал: Ох-хо-хошеньки! – и чуть не в три погибели сгибался, прямо-таки целиком пропадал под пальто.

Он был отягощен всеми возможными ревматизмами, артритами и люмбаго, которых насобирал за всю зиму, промозглую и холодную, и которые теперь покажут ему кузькину мать на год вперед. Чтоб как-нибудь его утешить, Марковальдо из человеколюбия объяснял ему различные фазы и типы ревматизмов, всяких. В том числе и своего, и супруги своей, и старшей дочки Изолины, которая, бедняжка, росла совсем слабенькой.

Маршруты, которыми путешествуют каждый сезон разнообразные птицы, на юг или на север, осенью или по весне, изредка пролегали через город. Стаи птиц рассекали небеса высоко над выстриженными квадратами полей и дальними кромками лесов, иной раз им казалось, что хорошо лететь по кривой, повторяя излучины реки, не то прямой линией, над долиной, а подчас повинуясь невидимым воздушным струями. Но едва прямо по курсу показывалась цепь городских крыш, как они летели широко и вольно.

И вот как-то раз на небо выпорхнула команда осенних вальдшнепов.  Заметил их только Марковальдо: нос у него всегда был по ветру. Он ехал себе на трехколесном фургоне, и, при виде птичек, поднажал изо всех сил, ринувшись в погоню, потому как вдруг обуял его древний охотничий инстинкт, хотя в жизни не держал он ружья, да и в солдатах не был.

Глаза на лбу, впившись в хвосты и крылья, вылетел он на перекресток, под красный свет, так, что чудом его чуть не сплющило меж двух машин сразу. Пока регулировщик, пунцовый от ярости, записывал его имя, место работы и адрес в блокнот, Марковальдо все шарил глазами по небу, но бекасы испарились.

На фирме штраф произвел настоящую бурю.

-- Ты чего, в семафорах уже не того? – Благим матом орал начальник отдела, синьор Вилиджельмо. – Куда ты смотрел, придурок?

-- Да на вальдшнепов…

-- Что? – и у синьора Вилиджельмо, старого охотника, сверкнули глаза. Марковальдо рассказал.

-- В субботу возьму собаку и ружье! – начальник сменил гнев на милость, глаза у него молодецки сверкнули: он даже стал как будто стройнее и выше ростом. – Пошло дело, а эти точно теперь полетели на холм! Охотники, должно, спугнули снизу, вон их в этом году сколько в город понаехало…

Весь остаток дня мозги Марковальдо дымились, как мельничный жернов. «Коли в субботу, то, может, и охотников на холме будет полным-полно, а при таком раскладе, кто его знает, сколько вальдшнепов опустилось на город. Если надумаю чего, так уж в воскресенье зажарим бекаса!».