Мамуля припозднилась с шоколадом: а между тем, пробило уже шесть. Утро…

Вот ведь какая штука. С одной стороны, вещь уму не постижимая. А с другой, в общем, ничего особенного. Когда чего-нибудь носится в воздухе, всякий из нас к чему-нибудь да готов. Мелюзга такие вещи понимает не хуже нас с вами. Но вот откуда? никто эту мелочь пузатую тонкой науке всяческих предчувствий специально не обучал. Эта штука, стало быть, сидит в них, когда еще сами в утробе; больше того: она парит где-то в пространствах, когда младенца только в принципе задумали зачать.

В этот час, если б оно шло как обычно, шоколад одним своим видом вызвал бы взрыв всевозможных эмоций. Малышня визжала бы взахлеб, орала, вопила, обливалась бы слезами, будто этот шоколад у них, хоть он им и до смерти не нужен, сейчас отнимут, нет! уже отняли, хотя и до рта еще не донесли, и плевать им на похлопывания по попке, и на вот это знаменитое: «ай-яй-яй!».

Одним словом, в тот час, в свете сказанного, нарушение канона вызвало в рядах малышни замешательство. А замешательство всегда происходит от какого-нибудь очень сильного впечатления.

Но ему, славному карапузу Кикко, все было до лампочки.

Он вообще никогда не поступал так, как было в обычае у прочих детишек.

Не принимался орать и плакать. Не выплевывал сразу, когда взрослые пытались впихнуть, всунуть, влить ему это  шоколадное варево между губок. А, широко открыв свои черные глаза, полусонно смотрел на объект, который мамочка держала большим и указательным пальцами, потом зевал широко и смачно, медленно распахивал розовый ротик… а уж только потом, когда шоколад был на языке, не сплевывал, а аккуратно выкладывал его, причем делал это виртуозно. Он изящно, артистично, мастерски, ронял суспензию, но не куда попало: он целился прямо под одеяло. Так, чтоб никто ничего не заметил. И попадал точно в цель.

В общем, от горшка вершок, а ни дать, ни взять -- взрослый человек. Мужчина. Он не забывал даже сделать ложное движение горлышком: проглотил, мол: видите, нет? проглотил...

В общем, парень, что надо.

Вскорости, о талантах Кикко прознала вся округа. Слухи о нем, а мамаши всегда бурно обсуждают подвиги своих ангелочков, ширились и множились, неслись от квартала к кварталу, путешествуя по всему городу, делали полный круг и возвращались, обогащенные невероятными подробностями, обратно.

Но иной раз случалось нечто из ряда вон, и, просыпаясь, Кикко ждал этого с опаской. Кое-что, в сравнении с чем шоколад – парное молоко библейского гиппопотама. Чашка. Чаша. Огромный пузатый сосуд в знакомых двух пальцах с субстанцией невразумительного цвета внутри… потом она же на столике рядом с его кроваткой...

Проснувшись, Кикко мельком бросал взгляд на чашку, затем на мамулю, которая черпала из этого взгляда как бы знак согласия принять из ее рук то, что она собиралась в него поместить. Он хлопал ресничками, делал три или четыре глотка, вроде тех, о которых речь шла выше, аккуратно, со смирением разевал роток, прикрывая, притом, свои расчудесные глазоньки… и тут же срыгивал.

И это также стало достоянием общественности, и было признано чудом, ибо мамаши, как уже было сказано выше, не в силах молчать обо всех проделках чад своих, ну просто не могут: это жажда глубинная, природная, первобытная.

Когда надо было давать всем прочим малышам то самое, что положено им в урочные часы, ясное дело, полной мобилизации подвергалось все семейство.

Мамаша с высоко поднятым бокалом в руке, чрезвычайно обеспокоенная тем, чтоб мимо ртов не пролетела ни единая капелька.

Папаша, суровый более, чем обычно, живот подтянут, плечи разведены.

Бабушка. Сиделка. Тетушка. Служанка.

Все на старте, чтоб, чуть что, подтирать носы и все прочее, а также и пёс, взявший охотничью стойку. В конце концов, и простыни, и пиджак папаши, и дедушкин колпак, и все мамашино платье, и бабушкин передник, и тетушкины очки, и юбка служанки -- все оказывалось в том самом, что должно было попасть малышне внутрь. Стоял плачь Иеремии. И было, от чего. Даже пес, храбрый, славный пес, слизнув однажды то, что пролилось на пол, пулей вылетел из комнаты, поджав хвост.

Кикко же достаточно было в самом крайнем случае сказать: « ну-ка, мой сладенький, разинь-ка ротик, во-от как хорошо, во-от как мы сделаем «а-а!», во-от оно какое вкусненькое». Преждевременная мудрость будто бы окутывала малюсенький лобик, являя нам зрелого мужа, жизнь коего взошла из семени принятого вовнутрь шоколада… Пока мамуля сюсюкала, он упорно соображал: как лучше выплюнуть? Как бы да через край этого бокала, что ли, исхитриться, чтоб по-тихому, да за пеленку… И цвет-то у этой гадости премерзкий!

Но, поразмыслив, глотал.

На то, мол, она и жизнь. А жизнь, это когда, так или эдак, тяни не тяни, а глотать надо.

Когда, выйдя из пеленок, зажил он по-мальчишечьи, и возился с мальчишками на улице, а родители в урочный час принимались звать его домой, Кикко тут же прекращал играть, какое-то время пребывал в нерешительности, потом с серьезным видом бросал окрест себя последний взгляд… и спокойно давал себя увести.

Другие дети наоборот, когда их пытались депортировать домой, устраивали родителям сущий ад, доводили их до белого каления, наконец, убегали так далеко, что искать их надо было у черта на куличках. А стоило отловить их всех, да отшлепать, выбить из них пыль, так, что они крутились как караси на сковородке, вопя и визжа, будто резанные, как в следующий раз они убегали так далеко, что башмаки сносишь, пока найдешь.

Но даже с товарищами по проделкам жил себе Кикко в добром согласии, никогда не затевал с ними потасовок, и, даже если и был повод, никогда сдачи не давал, а наоборот, утирался, улыбался, поставлял другую щеку: ну миротворец…

То же самое можно сказать и о его школьных заданиях на дом, которые всякий пацан делать не хочет, а вместо того разрисовывает всякими рожами дневник, а уж коли делает, то с пятого на десятое и как курица лапой. Кикко же, когда ему говорили, что он должен что-либо сделать от сих и до сих, садился за стол и трудился усерднейшим образом.

Ну, и вот так, мало-помалу, всегда усердно и с послушанием, сделался он сначала парнем, потом молодым человеком, а затем уж и мужчиной.

Кикко, надобно вам знать, происходил из фамилии благородной и очень богатой, богатейшей. И, хотя и был он единственным сыном в семье, наследником потрясающего имущества, но родители рассудили, что, пусть и не будет надобности упражняться ему в каком-либо деле, но какая-нибудь профессия у мужчины, все ж таки, быть должна. Ибо длинен и неведом  жизненный путь.

Не стать ли, допустим, ему адвокатом? Но, поразмыслив, пришли к выводу, что это худшее занятие из всех благородных, потому что всякие помехи, трудности, камни преткновения и путаница без конца и края. Да и упражняться надобно день и ночь, вон сколько понастрогали всяких законов. А вот что, коли доктором? О, поздравляем: вот то, что надо, ура! А так как уж в этой-то профессии не надо упражняться вообще никак, то, назвавшись, наконец, доктором, он в ней никак и не упражнялся.

Но жизненный путь и в самом деле долог и неведом, и довольно скоро дождался он на этом пути первого жестокого испытания: возлюбленные родители оставили его слишком молодым, хотя и сами были еще не до такой степени стариками, чтоб сказать ему «прощай». Когда приключилось несчастье, поддержку обрел он, конечно, в друзьях, которые сначала утешили его, а потом и вообще заполнили собой образовавшуюся вокруг пустоту, заняв место родителей.

Да, печально, но папы и мамы рядом больше не было. Однако надо было как-то жить дальше, что-то надо было делать Кикко, одинокому, как перст. С немым вопросом в очах вперил он взор свой в глаза друзей: ну, мол, что ж теперь делать-то?

-- А ты подбери-ка себе жену, да и женись, благословясь, -- сказали ему друзья, сначала кто-то один из них, а после уж и скопом.

Кикко аккуратно осмотрел друзей: «Жениться, благословясь!», -- очень прилежно и послушно эхом ответствовал он, будто шоколадку пробуя на вкус каждый слог. Тут такое дело! как бы маху не дать.

Легко сказать: женись. А как? и где ее, жену эту, взять? И вообще, что она такое?

Допустим, в один какой-нибудь пышный, праздничный, что ли, вечерок.

Средь шумного, так сказать, бала, когда толпа красивых, в высшей степени элегантных, радостных людей. А вокруг цветы и упоительные ароматы. И прохаживаются ошеломленные (вот только чем?) друзья его, и он меж ними. Тоже чем-то эдак слегка пристукнутый. Тоже, стало быть, прохаживается. И тут вдруг – ах!—увидел её (а сам-то оказался вроде как в шаге от нее), ту, которая должна стать его супругой.

«Ну, и проныра! Ох, ну и мошенник! Вот ведь хитрец-то эдакий! Везет же людям!». Вот как будут они шептаться по углам, пока он, прямо на глазах у них, возьмет -- да и сорвет в этом саду сей цветок прелестный.

Да-с…

Но и года не миновало после счастливой помолвки, а уж потом и свадьбы (а все произошло, в общих чертах, именно так, как я описал), случилось, что один из его друзей, исполненный чувством ответственности, голосом твердым и решительным, каким, обыкновенно, выражают готовность исполнить свой долг, сказал ему: «Да ты, брат, рогоносец».

Кикко обернулся, посмотрел на него так потерянно, будто б весь мир пал ему на плечи, и тонюсеньким голоском очень ответственно повторил: «Я рогоносец».

«О, негодная! Бесстыдница! Беспутная!», -- тараторили, орали дружки, распухшие от гнева праведного, и Кикко следом за ними едва слышно, но беспрекословно: «О, негодная…»…

«Достоинство! Честь! Доброе имя одного из самых блистательных семейств!», -- вдруг возгласил один торжественно, и Кикко, будто на уроке, затянул:  «Досто-о-о-инство…»…

Ну, а потом, в неком людном месте, пнув его пяткой по голени, тот же приятель указал ему на человека, по виду вполне спокойного и довольного жизнью, я бы даже сказал, успешного (даже очень уж успешного на вид -- в особенности после этого пинка): «Оцени момент! Вон он, то самое ничтожество!».

Ну, и Кикко, натурально, тому дядечке: «Синьор, вы ничтожество». А чтоб уж довести дело до конца, приложил его по уху: так уж оно, как ему объяснили, повелось.

В общем, Кикко врезал, как умел, и кровью ничтожества, смешанной с той, что сочилась из царапины на кулаке, смыл позор и бесчестье. В приличном обществе, он об этом слышал, такие вещи только так и смываются: и со стороны это смотрелось здорово. Жена, правда, все равно от него ушла, только к другому…

Да и не то, чтоб ушла, а он сам ее взял, да и выставил.

Ну-с, что прикажете делать?

Вновь пустоту поспешили заполнить всякие друзья, которые разным манером старались утешить его, и опять они нашли великолепный способ.

Что делать? Так стоял вопрос. Взять, что ли, допустим, другую женщину? Можно. Но на кой она черт ему теперь? момент не тот.

«А вот если, брат, тебе просто пошататься малость по всяким там разным местечкам, поразвлечься»,-- заговорили вдруг они в один голос, -- «Путешествовать надо». И Кикко закивал: «Путешествовать, путешествовать».

Его тут же избрали как бы начальником и спонсором небывалого кругосветного путешествия, внушив, что теперь он не просто Кикко, а что-то вроде вождя.

И познали друзья его, под это дело, цвета всех небес и всех морей, всех земель, пустынь и ледников, океанов, фьордов, озер и рек; и все цвета человеческой кожи видели они. Познали любовь и на час и на день; видели, как живут киты и касатки, медведи и слоны, как произрастают бананы и эдельвейсы.

И собрали потрясающе дорогую и ценную коллекцию, к коей прилагалось изрядное количество хорошо проиллюстрированных заметок.

И вот, да буквально пару дней спустя после возвращения, внезапно грянуло известие, невероятное и ужасное, как молния с ясного неба: Кикко скончался. Без предупреждения и объяснения причин: хлоп – и в райские кущи…

«Ну, нет, это не правда, этого быть не может, это шутка какая-то», -- подумали все разом и ринулись его разыскивать.

И когда все они, с ног сбившись, собрались возле одра, на коем, безмятежный и бездыханный, будто бы спящий, возлежал Кикко, тут-то и начались вот эти взгляды. Один в другого целился сначала как бы несколько виновато, потом с подозрением, которое все возрастало, заглядывая прямо в зрачки. Казалось, всякий обращал всякому некий горчайший упрек, некий вопрос судьбоносный. И вопрос этот был адресован, собственно говоря, покойному:

-- Да что ж ты наделал-то? Да как же ты мог? И кто ты после этого, скажи на милость?

И лица у них… как бы это сказать… затрепетали. От негодования.

Но добрая служанка, которая оправляла одеяние хладного тела хозяина, прочла на лицах не только это, но и продолжение: «Ох, да что ж ты отчебучил-то! Как, то есть, не ты? А кто тогда? Вот ты каков! Как, то есть, не причем? А кто ж причем, он, что ли? Ну, нет, это невозможно! Нет! Поверить не могу!».

Тогда подняла добрая женщина руку жестом все объясняющим, на небо указуя: мол, вот кто его упокоил, кто избавил его от страданий в этом море боли и скорби. Там, дескать, пребывает их друг и ее хозяин, кроткий самаритянин и святой человек, прямо туда он и отлетел, на небо седьмое, куда всякий праведник рано или поздно, а восходит.

И замерли они, подумав об одном и том же, ибо жест этой женщины открыл им нечто, что их проняло. И каждый про себя, растерявшись до крайности, пробормотал: мол, как же это я забыл, что кое-кому другому теперь положено раздавать попреки и упреки, и требовать ответа от покойного. Ведь агнец сей, счастливец благословенный, хоть теперь и несколько склонился пред престолом Всевышнего, а все равно навеки вечные будет чувствовать себя намного выше там, наверху, чем я, который здесь. А главное, сделал он это как-то не напоказ, бедняга, как-то, понимаете, естественно, без тени хитрости. За то на небесах его и приласкают…

Ничем, я уж тут добавлю, Всевышний так глубоко не наслаждается от творений своих, как вот этой невероятной лаской, ибо для того он ее и придумал.

Кикко помер в самый последний день года, ближе к вечеру. Смерть его, такая нежданная и преждевременная, в которую никто так до конца и не смог поверить, убедить себя не сумел, и до конца так и не успокоился, пришлась весьма некстати, лучше б ее взаправду-то и не было бы вовсе. Выходка такого рода, как смерть, это на Кикко было совсем не похоже, абсолютно не в его характере,  не в его, что ли, стиле.

А еще больше подчеркивало полную бессмыслицу и неправдоподобие этого перехода с сего мира в горний, было то, что в людям свойственно, вообще говоря,  радоваться жизни, поменьше грузить себя всякими тягостными раздумьями. Этот переход, что там ни говори, а  вносит всего-навсего некую сумятицу в череду будней, праздников и праздничков. Разница в том, что несколько иначе, с другим смыслом столы накрываются, но все же накрываются – регулярно -- то обедом, то ужином, и места всегда заняты, как положено; просто иной раз общественные нормы обязывают нас хотя бы внешне выдерживать траур, даже за тушеным кроликом под стаканчик тосканского предаваясь горьким сожалениям.

Весь вечер, вплоть до начала ночи, и всю ночь вплоть до утра, и целый день еще, народ  умаялся подходить друг к другу гвардейским шагом, будто все один и тот же шест проглотили, блюдя традицию, весьма торжественно. Но, поскольку еще с самых поминок, то и дело соскальзывало у них вот это «бедный Кикко!» и вообще сама фраза эта прямо-таки налипла на губах, она-то вдруг их страшно развеселила, в ней внезапно ощутили они радость жизни, может, даже чуть больше, чем положено в таких случаях.

Можно сказать, что, преодолев некое препятствие, радость жизни, сокрытая в этой фразе, хлынула через край, и скорбь была преодолена невероятным, чернокнижным образом.

На третий день, однако, случились похороны, на которые друзья Кикко собрались как на парад, все, до единого, и выступили единым строем. Они исподтишка ощупывали, пощипывали друг друга нехорошими взглядами, томили их разнообразные чувства, рассеянность и смятение пополам с завистью, из которой торчали уши подозрений: не скрывает ли, мол, эта смерть, таинственная, несвоевременная и даже некоторым образом недозволенная, какие-то еще большие, лукавые, неведомые тайны? Чего это вон тот все рыщет взглядом вокруг? А этот чего посматривает уж как-то слишком покойно?

Закончив, однако, все надлежащие движения и подобающие  действия, и возвратившись с кладбища в опустевший дом, адвокат и общественный нотариус, распечатав пакет с завещанием, показали обществу листок с написанным на нем текстом, в котором была изложена последняя воля человека, только что почившего.

И по мере того, как чтение текста набирало силу, можно было видеть, как одновременно с этим у присутствующих расправлялись лица, как они прояснялись, начинали лучиться, наполнялись жизнью и румянцем. Глаза заискрились, и губы едва сдерживали совсем неуместную улыбку, в которой легко читалось глубочайшее удовлетворение, почти счастье.

Провинциальный странноприимный дом и коммунальная больница. Сиротский приют под патронажем принцессы. Дом престарелых под патронажем баронессы. Приют для инвалидов по зрению под патронажем княгини. Сумасшедший дом на средства какого-то сенатора, постоялые дворы, пристанища для разного рода падших и заблудших, интернаты для беспризорников, дабы поддержать их в трудную пору переходного периода, пока они не станут на ноги и не подберут себе новых, приличных товарищей. Больницы скорой помощи и клиники неотложной медицинской службы. Конторы социального вспомоществования. Пенсионные фонды. Амбулатории. Санатории для умалишенных. Общества всех шести крестов. Пристанища для всех пород всякой скотины: ослов, мулов, лошадей, псов, котов, голубей, попугаев, даже и мыши не были забыты: воплотилась мечта мисс  Флоренс Найтингейл, хлопотавшей о создании новейшей системы подготовки младшего медперсонала в Англии: во Флоренции в скором времени ожидается открытие вот такой вот новой западни, придуманной из чувства человеколюбия.

И по мере того, как вложения с этого аукциона все возрастали, кое-что, наконец, просыпалось со страниц завещания как из рога козы Амалфеи, и на участников его. Тут уж рассеялись мельчайшие тучки. Наступил черед возгласов, вздохов, выдохов, причитаний, всех этих сдержанных, но исполненных чувства: «Ах!» или «Ох!». Потом пошли переглядушки с живинкой во взорах, перемигивания, причмокивания, в общем, все то, что проделывают люди, когда их прямо-таки распирает  хорошо умащенная скорбь:

-- Грандиозно! Превосходно! Невероятно! Ну, просто в высшей степени!

И тут же следом:

-- А я ведь говорил! Уж я-то знал! Иначе и быть не могло! Ах! Ох!

Наконец один, когда все уж утомились скорбеть, выдал за всех:

-- Ну, просто сущий ангел!

-- Да, господа! Само совершенство.

Перевод Федора Самарина, июнь 2010 г.