Все прелести этого круглого и плоского сосуда, этой фляги, которую называют котелком, можно оценить, когда открутишь крышку. Одно только самое первое движение крышки по часовой стрелке наполняет рот слюной, особенно, если не знать, чего там внутри, потому что, допустим, ваша супруга наполнит котелок рано утром. Отвинтив крышку, обозреваешь, бывало, прорву вкуснятины: колбаски с чечевицей, крутые яйца со свёклой, или поленту с треской, и все так ладно пристроено друг к другу по окружности, ни дать, ни взять -- моря и континенты на глобусе. И даже если продуктов было не так, чтобы очень, и то как-то оно в котелке смотрится существенно, будто набито под завязку. Крышка после свинчивания превращается в тарелку, так что получается целых два сосуда, из одного еда вываливается в другой, и дело в шляпе.

Вот и Марковальдо, открывая крышку котелка, быстро втягивал в себя сытный дух, потом лез в карман за остальными столовыми приборами, которые всегда имел при себе, в кулечке, как всегда, когда идти на обед домой времени не было. Первые взмахи вилкой делал он для того, что несколько взбодрить еще тепленькое кушанье, придать ему форму и привлекательность, будто оно с пылу с жару, смак, будто его только что подали на стол, будто бы оно одно из тех, которого он ждет --  не дождется.  А когда перемешивал, и оказывалось, что в котелке кот наплакал, рассуждал: «Значит, надо есть помедленнее!». Но едва только подносил вилку ко рту, следующие порции влетали в него со скоростью звука.

Но когда жевал, печалился: еда успевала остыть, но потом снова становилось весело, потому что с забористыми запахами родимой кухни, хоть и в других декорациях, а был как подле юбки Домитиллы. Марковальдо обедал с толком, с расстановкой: садился, обыкновенно, на скамейку в переулке, недалеко от места собственной работы. Добираться на обед домой – зря терять время, уж больно далеко, да и дырок на трамвайном билете за здорово живешь понаделают. Вот и наловчился он брать обеды в котелке, загодя приобретенном, вкушал на свежем воздухе, посматривая на прохожих, а потом запивал водой из фонтанчика. Стояла осень, было солнечно, и он выбирал местечки, куда добирались теплые лучи; он по-приятельски здоровался с падающими вниз красными и желтыми листьями; колбасные шкурки шли бродячим псам, которые враз становились его друзьями; а хлебные крошки подбирали воробьи, когда кроме него больше никого в переулке не было.

Обедая, Марковальдо частенько размышлял: «Вот почему запах еды, которую готовит Домитилла, мне больше нравится тут, а не дома, где орут, визжат, кругом тарелки да долги за квартиру, которые выскакивают, о чем с ней не заговоришь? Вот почему там оно мне в горло-то не лезет?». За этой мыслью следовала другая: « А вот это вот, чего сейчас ем, сдается мне, осталось от вчерашнего ужина». И он уж опять было ударялся в грусть-печаль, может, потому, что жевать объедки, холодные и чуть прогорклые, оно как-то не для отца семейства, а может, оттого, что алюминиевый котелок здорово пропитал металлическим привкусом еду, но мысль, которую все это обрамляло, сводилась к одному: «Вот ведь умеет же Домитилла, зараза,  даже за сто верст навредить!».

И пока думал да жевал, дело подходило к концу, он смотрел, чего там оставалось, и с энтузиазмом выскребал все до дна, особенно то, что сильно отдавало металлом. Потом, уставившись в пустой и вылизанный котелок, он снова грустил.

Делать нечего, он вздыхал, все завинчивал и свертывал, совал в карман, на работу возвращаться было еще рановато, в глубоких карманах пиджака вилка и ложка колотились о пустой котелок, что тебе барабан. Чтоб скоротать время, Марковальдо заходил в рюмочную, сходу наливал себе стакан красного до краев. Потом еще в кафе и выцеживал чашечку, а после рассматривал разнообразную выпечку и сладости на витрине, коробочки с разными конфетами и  миндалем, зажаренным с медом, убеждая себя, что вот этого вот всего ему не хочется, ну, ни капельки. Не то глядел как рядом играли в настольный футбол, чтоб уж точно организму стало ясно, что хозяин тут просто так балбесничает, пока время есть, а вовсе пускает слюни, потому что жрать охота. Потом он выходил на улицу; трамваи под конец обеденного перерыва опять шли битком набитыми, надо было возвращаться на работу: в общем, так оно и шло.

А все дело было в том, жена его Домитилла, по каким-то своим соображениям, накупила чертову прорву сосисок, и целых три дня подряд на ужин Марковальдо ел только сосиски с репой. Сосиски, должно быть, ей попались с собачатиной -- одним только запахом убить можно было. А что до репы, то этот бледный и безвкусный овощ был единственным из всех, который Марковальдо на дух не переносил.

На следующий день все повторялось: сосиски да холодная толстая репа. И каждый раз Марковальдо, думая о чем-то своем, все так же с любопытством, а в животе уж джаз наяривал, откручивал крышку, совершенно забыв, чего там было на ужин, и каждый раз погружался в пучину разочарования.

И вот, наконец, на четвертый день, ткнув вилкой в котелок и разок понюхав, не встал он со скамейки и, с открытым котелком, решил вывалить оттуда все прямо на газон. Прохожие, заметив человека с вилкой и сосисками, гадали, получится или не выйдет у него есть вилкой на ходу.

Тут из одного окна какой-то мальчишка крикнул:

-- Эй, ты, там!

Марковальдо поднял глаза. На первом этаже какой то богатой виллы, на подоконнике, стоял кленками пацан, а перед ним тарелка.

-- Эй, ты, там! У тебя чего там?

-- Сосиски с репой!

-- Вот счастья привалило!

-- Да уж.. – Откликнулся Марковальдо нехотя.

-- А у меня, прикинь, жареные мозги!

Марковальдо подошел к подоконнику, встал на цыпочки, сунул нос в тарелку, а там нежнейшее, кудрявенькое как облачко, пышное жаркое из мозгов. Ноздри сами собой заходили ходуном.

-- И что, тебе, что ли, мозги не нравятся?

-- Терпеть не могу! Меня тут и заперли в наказание, что не хочу этого есть. А я сейчас в окошко выброшу!

-- А сосиски тебе нравятся?

-- Еще бы! Это такие толстенькие, как змейка! у нас дома сосиски вообще не едят!

-- Ну, давай махнемся. Ты мне свою тарелку, а я тебе вот это.

-- Уррра! -- Пацан обрадовался и протянул Марковальдо майоликовую тарелку и серебряную вилку, а Марковальдо ему котелок с воткнутой внутрь вилкой оловянной.

Тут они взялись рубать за обе щеки: пацан прямо на подоконнике, а Марковальдо присел на лавочку напротив. Оба облизывались, приговаривая ,что в жизни не едали ничего вкуснее.

В самый разгар пиршества за спиной мальчишки вдруг возникла гувернантка – и руки в боки:

-- Синьорино! Боже мой! это что вы это тут едите!

-- Сосиски!

-- И кто ж вам дал?

-- А вон тот синьор, -- и ткнул вилкой в Марковальдо, который как раз обстоятельно и душевно пережевывал добрый кус жаркого.

-- А ну, выбросите это вон! я кому сказала: бросайте!

-- Но ведь вкусно…

-- А где ваша вилка? а тарелка?

-- Да я синьору отдал…

И он опять кивнул на Марковальдо, который подносил ко рту эту вилку с нанизанным куском.

Гувернантка заверещала:

-- Вор! Ворюга! Караул! Приборы!

Марковальдо встал со скамейки, последний раз глянул на жаркое, а в тарелке осталось половина, подошел к окну, поставил ее на подоконник, облил презреньем гувернантку, и повернул назад. За спиной грянул о мостовую котелок, следом за ним полетело майоликовое блюдо, которое пацан все-таки сбросил с подоконника, а потом окно с треском захлопнулось.

Марковальдо нагнулся, подобрал котелок и крышку, все помялось, крышка не хотела больше завинчиваться. Он рассовал все по карманам и побрел пешком на работу…